Хёвдинг Нормандии. Эмма, королева двух королей - Страница 198

198

— Идите с миром, — сказал он удивленным слугам, — вы мне понадобитесь только утром.

Не снимая дорожной одежды, он бросился на кровать и с головой зарылся в подушку. Плач, который он сдерживал во время всего путешествия, вырвался наружу и остановить его было нельзя. «Он плакал как ребенок», — так обычно говорят. Но ребенком он никогда не плакал с таким отчаянием.

В Бамберге он продал свою душу. За честь стать свекром императора он продал Гуннхильд. Цветок своего сердца. Утешение своих очей, что слаще меда. Разумом он понимал, что она вырастет и станет мужниной женой. Но это не должно было случиться так рано. И ей не надо было ехать так далеко. При таком огромном дворе и супруга кронпринца, и императрица как бы тонут и теряются. Он прочел тогда испуг в ее глазах и увидел, что они взывают к нему, покуда она тонет. Но он только смеялся и утешал: ты скоро привыкнешь. Как будто в привычке было утешение!

Сам он никогда не сможет найти утешения из-за этой утраты. Он выплачет слезы, которые оставят глубокие следы в его душе и болью отзовутся во всем теле, в горле, в животе и в груди. Но после Гуннхильд в душе останется пустота, открытая холодным ветрам.

Он говорил самому себе во время всего пути в Бамберг и всю дорогу обратно, что он сумасшедший и что дорога вовсе не дальняя. Но он знал, что больше никогда не увидит свою дочь.

Его рыдания постепенно стихли, он встал, высморкался и стянул с себя сапоги и дорожную одежду. Хорошо, что здесь нет Эммы; она бы не поняла. Как она не поняла его отчаяния утром в страстную пятницу.

Они, как обычно, собирались в Или на мессу в честь Девы Марии. Но реку Уз сковало льдом, и ни одна лодка не могла поплыть им навстречу. На другом берегу никого не было видно. Все знали, что больше всего королю хотелось, чтобы его переправили к монастырю именно отсюда, тогда перед ним откроется самая красивая перспектива, тогда он сможет услышать звон колоколов над рекой, если ему повезет. Но сегодня все исходили из того, что он поедет «парадным путем» через мост, поскольку река замерзла.

Ну ладно, ничего не оставалось, как повернуть свиту и больше это не обсуждать.

— Я побегу по льду и расскажу, что мы прибыли!

Гуннхильд придумала, как обрадовать отца, — не успел никто понять или ответить, как она уже бежала по свежему льду, спотыкаясь и скользя, как теленок на своих длинных ногах. Эмма визжала в карете от ужаса, а сам он задержал дыхание, не в силах выдавить ни слова, чтобы предупредить ее или позвать обратно.

Посередине реки, на стремнине, случилось то, что должно было случиться: лед треснул, и Гуннхильд провалилась.

Не раздумывая, он бросился к трещине. Он бежал со всех ног, он был легким; если ему повезет, лед его выдержит, и он добежит до того места, где скрылась Гуннхильд. На бегу он сорвал с себя мантию, но не отбросил ее в сторону, как, наверное, ему следовало бы сделать. Лед под ним трещал и стонал: берегись, скоро я тебя не выдержу! Он был уже почти у полыньи, когда лед треснул…

Он преодолевал последние локти по полынье. Затем пополз вниз по течению, всей тяжестью навалившись на лед; к тяжести примешивалась злоба, что помогало ему: сажень за саженью он проламывал трещину на свежем льду, быстро размахивая руками и продвигаясь вперед, отталкиваясь ногами. Течение здесь было не особенно быстрым, на это он и надеялся; одновременно он молил, чтобы течение было достаточно быстрым, чтобы можно было пробить полынью немного дальше. Он размахивал мантией, держа ее в руках, и когда очередной удар пришелся на пустой воздух и открытую воду, тут он понял, что добрался до того, до чего надеялся добраться.

Казалось, из-за боли в руках он не сможет двигаться дальше. Но он сумел, у него хватило сил: на другом конце полыньи он увидел Гуннхильд. Ее обессилевшие руки в отчаянии пытались ухватиться за кромку льда — но она не сдавалась.

Он закричал что было сил, может быть, крик получился слабым, но этого хватило, чтобы Гуннхильд повернула к нему побелевшее лицо.

— Хватай мантию! — закричал он и бросил ей насквозь промокшую тряпку. Ей пришлось почти нырнуть, чтобы ухватиться за его мантию, но потом уже не имело значения, что она была вся мокрая: он тащил мантию со своей дочерью волоком по полынье. Наконец она была в его объятьях. Прижимаясь спиной к кромке льда и прижимая дочь к груди, он из последних сил отталкивался отяжелевшими ногами, кроша лед, пока не добрался до крепкого наста — и вот, тяжело дыша, он уже лежит на спине со спасенной и испуганной дочерью, чувствуя привкус крови во рту.

Кто-то оттащил их назад, как санки; он особенно не расспрашивал, как до них добрались, но на берег они попали. А потом как можно скорее в монастырь, в тепло и сухую одежду.

Гуннхильд наглоталась воды, и ее рвало, а так она была невредима; теперь она раскаивалась. Ей следовало бы хорошенько подумать. То же самое сказала Эмма, когда нашла их голыми в бане. Теперь была очередь Кнута услышать оценку своего подвига:

— Ты чуть было не потопил короля Англии и Северной Европы ни за что, ни про что, — сказала она. Пережитое волнение превратилось в ярость. — Ты что, не видел, что монахи уже шли на лодках по течению, еще до того, как ты добрался до полыньи?

Нет, он не успел это увидеть.

— А ты уверена, что они сумели бы спасти Гуннхильд, пока она еще жива? — защищался он. — Я бы никогда в жизни не нашел себе покоя, если бы она утонула, а я бы не попытался ее спасти.

— Герои!

Большей похвалы, кроме этого фырканья, он не получил: Эмма принялась беспощадно растирать Гуннхильд.

198