Хёвдинг Нормандии. Эмма, королева двух королей - Страница 209

209

Эмма взяла письмо и продолжала читать дальше; она стала несколько хуже видеть, и ей нужно было много времени на длинные письма. На этот раз Эмма встала и подошла к окну, чтобы лучше видеть, так важно было то, о чем писала Гуннхильд:

«Со мной произошла еще одна странная вещь. Несколько дней назад я получила маленький пакет. В нем лежал серебряный кубок, отделанный золотом и чернью. Тот, кто передал подарок, получил его где-то на востоке от одного человека, я не совсем точно знаю, где, но этот человек умолял, чтобы мне передали кубок с сердечными пожеланиями благополучия. Мужчина, который был уже стар и не пожелал назвать своего имени, сказал, кубок ему больше ни к чему. Кубок долго добирался до меня, дорога была дальней, и гонец сначала не знал, где меня искать. Наверное, это удивительный подарок от совсем незнакомого человека?»

У Эммы так забилось сердце, что ей пришлось лечь. Итак, Торкель жив! Или по крайней мере, был жив, когда отправлял гонца к своей дочери. Туманные слова о том, что ему «кубок больше ни к чему», могли означать, что он почувствовал приближение смертного часа?..

Если Торкель так долго оставался в живых, он должен был бы знать, что случилось с королем Кнутом и с ней. Почему же он тогда не поспешил к ней! В таком возрасте никто уже не хотел выдать Эмму замуж, и ей больше некого было стыдиться. Она могла бы жить открыто и спокойно с ним, пока бы их не разлучила смерть.

Может быть, смерть только что это и сделала?

Торкель и Стиганд. Нельзя было говорить о них в один день, в один год. Может быть, между ними были десятилетия, исполненные любви, значения, тоски.

Стиганд — лишь замена. Даже если сам по себе он прекрасен.

Нужно написать Гуннхильд и подробно обо всем расспросить ее. Кто был гонцом? И знает ли он что-нибудь еще?

Велико было отчаяние Эммы, когда из Ахена пришло известие о скоропостижной смерти жены кронпринца Кунигунды.

Гуннхильд не исполнилось и двадцати лет. Она оставила двухлетнюю дочь. Гуннхильд никогда не станет императрицей.

Эмму охватил ужас. Один за другим люди из ее окружения безвременно уходили из жизни. Кнут. Альфред. Гуннхильд. В судьбе Альфреда не было ее личной вины. И все же именно из-за нее его уже нет в живых.

Она заперлась у себя с молитвенником, пожалев, что родилась на свет.

Значит, правда то, как говорили, что она отдавала предпочтение своим детям от Кнута в ущерб всем остальным? Пожалуй, правда, что дети Этельреда от его предыдущего брака так и остались для нее посторонними людьми. Правдой было и то, что она плохо заботилась о своих собственных детях от Этельреда. Но властны ли мы над любовью? Даже к детям?

Кнютте она полюбила с первой же минуты. Она все еще любила его отчаянной любовью. Но рана, трещина между ними так никогда и не зажила по-настоящему, с тех пор как появилась Гуннхильд — и вина была ее, Эммы.

Гуннхильд, дитя любви, залог любви, с ней должно было быть легче всего. Но с Гуннхильд у нее были связаны двойственные воспоминания. Гуннхильд ни в чем нельзя было винить, но именно из-за дочери Торкель пошел навстречу своей тяжелой судьбе. И здесь виновата была Эмма. Парадокс ситуации заключался в том, что Кнут полюбил Гуннхильд больше жизни — а она его. И все же Эмма пошла на то, чтобы обменять залог своей любви на сына императора, и вместе с Кнутом гордилась, что его сокровище стоило такой чести и славы.

Но Года? Разве Эмма не делала все, что могла, чтобы помочь молодой вдове и трем ее маленьким детям? Разве не добыла ей нового супруга и надежное положение?

Эмма надеялась, что близость к новому дому Годы в Булони сблизит мать с дочерью. Но, казалось, Года не была так довольна своим новым графом, как на то рассчитывала Эмма. Эсташ интриговал, как и все ему подобные графы, и кое-кто из ее нормандских родственников не доверял ему. Дети Годы были той же шумной и неотесанной породы, что и старшие дети Этельреда. Эмма чувствовала себя слишком старой, чтобы наказывать их, и приезжала в Булонь всегда по возможности ненадолго.

Нет, детей она не любит! В молодые годы это ее тревожило, но потом она стала просто спокойно констатировать этот факт. Исключения только подтвердили правило.

Архиепископ Этельнот умер 29 октября 1038 года, в тот же год, когда умерла Кунигунда. Уже при жизни Этельнота прозвали Добрым. Когда он почувствовал, что ноги холодеют и понял, что жить ему осталось недолго, он призвал к себе своего викария и друга Эдсиге, чтобы тот подготовил его для последнего шага через смертный порог.

— Посиди немного со мной, — попросил он. — Мне нужно кое-что рассказать. Это не относится к исповеди, но смущает мой покой.

— Конечно, я останусь с тобой, мой отец во Христе, — ответил Эдсиге.

Испарения в комнате больного были тяжелыми, и Эдсиге с удовольствием бы ушел, но он заставил себя остаться. Худое лицо архиепископа было чисто выбрито — так хорошо он подготовился к иной жизни. На белой коже выделялись красные ранки от бритья.

— Я думаю о королеве Эмме, — наконец сказал архиепископ, собравшись с силами. — Я жалею, что мало для нее сделал.

— Никто тебя не упрекает в том, что ты не пытался сделать больше, — принялся утешать его Эдсиге.

Этельнот раздраженно махнул рукой, и четки ударились о спинку кровати.

— Так и дьявол утешить может. И не утешения я хочу.

— Если тебя это не сердит, я хочу напомнить тебе, что Стиганд позаботился о вдовствующей королеве. Даже с лихвой, осмелюсь сказать.

— Да, именно это и причиняет мне боль. Мы видели, как у Эммы земля ушла из-под ног после смерти Кнута. Эта сильная и умная женщина в одночасье потеряла здравый смысл и рассудок. Она на глазах у всех подралась с Альфивой в Оксфорде и нажила себе смертельного врага — тогда, когда больше всего нужны были именно смирение и миролюбие. Но мы, нет, буду говорить за самого себя: я не удержал ее, не поговорил с ней серьезно, а довольствовался тем, что этот молодой болван Стиганд стал ее доверенным лицом и комнатной собачонкой. В то время, как она нуждалась в духовном наставнике, достойном этого звания.

209