Хёвдинг Нормандии. Эмма, королева двух королей - Страница 165

165

Она разыскала Эдит и пожаловалась ей на свою беду. Но когда Эдит услышала, что эти «естественные» средства не помогли плоду выйти, она больше не захотела слушать никаких вопросов о мерах более действенных.

— Одно дело — никогда не зажигать свечу, а другое — гасить уже зажженную, — сказала Эдит. — Учение Церкви в этом пункте звучит ясно: ты больше не хозяйка жизни, которую носишь в себе. Сейчас ты должна уповать на милосердие Божие — и, возможно, еще больше на милость самого короля.

— Не слишком ли ты жестока в вопросе об «учении» Церкви, — заупрямилась Эмма. — Ведь совершенно ясно, что рождение нежеланного ребенка куда более несправедливо бьет по женщине, чем по мужчине. Не говоря уже о самом ребенке. И почему разрешено скакать на лошади или поднимать тяжести, чтобы вытолкнуть из себя плод, и не разрешено воспользоваться лекарством, которое, несмотря ни на что, тоже Божье творение?

Эдит, задумавшись, швырнула свои сандалии об стену.

— Все, что делается не от веры — грех, говорит святой Павел, а моей веры не хватает больше, чем на езду без седла. Ребенок, который выпрыгивает от такой малости, не очень-то жизнеспособен и, вероятнее всего, все равно покинет твое чрево. Конечно же, я знаю действенные средства от твоих недугов, но они граничат с ведовством, а я не хочу, чтобы ты брала на себя больший грех, чем это необходимо.

Эдит отвернулась к кипящему котлу и залила водой скорлупу от грецких орехов.

— Что ты собираешься делать? — спросила Эмма, чтобы показать, что сдается.

— Буду красить шерсть, — отвечала Эдит, подняв штуку некрашеной ткани.

— Это пригодилось бы и для моей прядильни, — воскликнула Эмма. — Интересно, додумался ли мой управляющий до того, что за крашеную ткань можно получить больше?

Эдит рассмеялась и обняла Эмму.

— Моя дорогая королева, ты справишься и с этим — ты так легко можешь переключаться. Если дитя — Божий дар, то он будет не меньшим оттого, что он еще и дар любви. Носи дитя свое с уверенностью, Эмма, но все расскажи Кнуту до того, как он узнает об этом окольным путем.

— Говорят, хорошие советы дорого ценятся, — пошутила Эмма. — А твои, кажется, будут необычайно дорогими… Не бери в голову, я одна виновата.

— О нет, вас ведь было двое.

И Эмма ушла. «Вас ведь было двое» — ах, да… Торкель и она были вместе так часто, как могли, в эту прошедшую осень, действительно часто. Гуннхильд однажды пошутила, сказав, что влюбленные всегда найдут местечко, даже в самом людном доме. Конечно же, у Гуннхильд был личный опыт; и все же Эмме было бы любопытно узнать, удалось бы Гуннхильд побить ее в находчивости.

Конечно же, они были сумасшедшими! Вновь пробужденное желание заставило их забыть всякую осторожность и… и все же оставалось неутоленным. Но несмотря на их опрометчивость, насколько знала Эмма, их никто не поймал с поличным. Возможно, счастье всегда на стороне храброго — даже в любви?

И вот их объятья в конце концов сами оставили такое заметное доказательство — в один прекрасный день его увидят все и каждый. И вся ее — и его — «находчивость» тут же потеряет всякую ценность; они могли бы с таким же успехом предаваться греху на открытой площади. Само по себе это не потрясло ее, в глубине души она была счастлива носить в себе дитя Торкеля. Что бы ни случилось в будущем, она никогда не отказалась бы от месяцев бьющей ключом радости. Да и Торкель, всегда такой мрачный, словно помолодел и вновь обрел упругую поступь, которую она не видела вот уже многие годы.

Рассказать все Кнуту? Как это возможно — разве что предъявить свой выросший живот и назвать имя отца ребенка? Все, как было? Этого она никогда не сможет. Слов не хватит, а если хватит, Кнут в ревности убьет ее за эти бесстыдные плотские радости.

Ладно, пока еще у нее есть какая-то неделя. Только бы удалось заполучить Кнута в постель, когда он вернется, а ей удастся. Пока же едва ли есть смысл пугать Торкеля.

Но она забыла о езде в карете! Вот что должно вызвать выкидыш. Она еще и сейчас помнила ощущения от сотрясения всех внутренностей, когда впервые ехала в карете по английским дорогам.

Однако, если она и отделается от ребенка, Кнута все равно просветят, чем Торкель и она занимались все это время. В таком случае, может быть, лучше ей самой упредить события? И она едва скрывала свою радость от Торкеля, походя на Моисея, вынужденного закрывать свое лицо, чтобы отблеск божественного величия не навредил детям Израиля. Ей трудно было представить себе, что она сможет отказаться от Торкеля даже в будущем. И — почему она должна это делать? Разве Кнут отказался от своей наложницы Альфивы? Разве скрывал, что все это долгое время держал ее в Дании?

Так уж ли точно, что никто не застал ее с Торкелем, тоже трудно сказать. Ведь, как и ожидалось, Эдгит тут же приехала в Лондон. Но даже если Эмма и запретила ей распаковывать в Уордроубском дворце свои сундуки и узлы, ей было стыдно отказать Эдгит и ее малышу в пристанище на время до отъезда дальше в Норфолк.

Эдгит тут же начала борьбу против Эммы, требуя от нее то одно, то другое. И Эмма не защищалась, только мурлыкала довольная, как сытая кошка, за что Эдгит также укоряла ее.

— Ты сама говоришь это, — улыбалась Эмма, — и я не собираюсь возражать тебе: я чувствую себя превосходно, в том числе и как женщина. Но поскольку ты обвиняешь в этом Торкеля, то я хочу спросить тебя, не стала ли ты сомневаться в собственной юной притягательности? Не думаешь же ты совершенно серьезно, что он, имеющий «кое-что получше», захотел бы наслаждаться моими «увядающими бедрами»?

165