Хёвдинг Нормандии. Эмма, королева двух королей - Страница 152

152

Руфус предложил ей заняться «обработкой сырья» и не позволять закупщикам шерсти и кожи зарываться, но ей показалось, что это уж слишком рискованно. По крайней мере, слишком рано. Но вспомнив о послевоенном плачевном состоянии огромных дубилен и одной прядильни в Винчестере, она вложила в них дополнительные средства и к общему удовольствию стала их совладелицей. Хотя сама богатела лишь благодаря податям и таможенным сборам, поступавшим к ней, как к «патронессе» Винчестера.

— Сначала я не понимал твоего повышенного интереса к этому скопищу лачуг, — смеялся Кнут. — Но сейчас начинаю понимать.

— Скопище лачуг, — передразнила задетая за живое Эмма. — Здесь самые лучшие соборы в Англии — каждый камень может рассказать историю.

Кнут решил вернуть Эмме прежние подарки Этельреда, и она обрадовалась, ведь во время своего короткого пребывания у власти Эдмунд успел отобрать их у мачехи.

— Да, да, — согласился Кнут. — Но надеюсь, это не пойдет на кафедральный собор. Вскоре ты станешь самой богатой женщиной Англии, если продолжишь в том же духе. Я никогда не думал, что ты так хорошо разбираешься в делах.

— И я тоже не думала, — ответила она, польщенная. — Ведь только сейчас, впервые в Англии, мы решились подсчитывать то, что сеем. Сейчас, когда мы избавились от датчан и норвежцев, помогавшим нам собирать урожаи!

Он, задумавшись, бормотал себе под нос:

— Да, благодаря быстроходным черным судам Торкеля нам и в дальнейшем удастся избегать их визитов, — сказал он. — Такая бдительность нужна была бы и раньше. Не понимаю, почему англам таких трудов стоило научиться строить настоящие суда; почему они никогда не учились у нас, северян? Мы же толчемся вокруг этих берегов сотнями лет! Да, вопрос был хороший…

Но в вопросе о рабстве мнения Эммы и Кнута разошлись. В Нормандии рабство формально было отменено и рынок рабов в Руане закрыт. Когда Эмма обозвала Кнута «отсталым» за то, что тот не запретил рабство в своих странах, Кнуту трудно было согласиться с ней.

— Рабы были всегда, это Богом установленный порядок, и я не понимаю, зачем его отменять, — возразил он.

— Но ты можешь дать свободу одному рабу, если захочешь?

— Конечно.

— Как же ты решишься на это, если рабство — данное Богом?

На это Кнуту трудно было найти разумный ответ. Он стал изворачиваться и утверждать, что многие больше хотят быть рабами, чем свободными.

— Множество мелких крестьян, хотя и свободны, живут так худо, что они предпочли бы отдаться в рабство какому-нибудь господину.

— Вот именно! — торжествовала Эмма. — Значит, в самой основе этого «богом установленного порядка» какая-то ошибка. Тот, кому плохо быть свободным и кто предпочитает продать себя в рабство, не свободен в собственном смысле этого слота.

Эмма так и не могла забыть своих переживаний в том селении, куда случайно завезла ее свита, заблудившись между Лондоном и Винчестером. Это там она узнала, что так называемые «свободные» люди сами продавали себя и своих детей в рабство, не находя возможности расплатиться с долгами. И до сих пор еще она испытывает угрызения совести, что она хоть и королева, но ничего не может сделать для этих несчастных. Однако, едва она затрагивала эту тему в разговорах с королем или знатью, как наталкивалась лишь на любезную усмешку или на снисхождение к ее женской слабости: женщине мол, не понять этой взаимосвязи, она думает сердцем, а не головой, — так это обычно говорилось.

А когда и мужи Церкви не находили ничего иного, кроме Кнутовского «богом установленного порядка» или ссылались на Библию, Эмма стала потихоньку умолкать. Апостол Павел однажды в послании Филимону умолял его за беглого раба, но сей служитель Божий не велел Филимону освободить своего крещеного брата-раба. Значит, подытожили мудрые епископы и аббаты, нельзя говорить: долг христианина способствовать отмене рабства. Так что нет особого смысла спорить с людьми, которые выворачивают логику наизнанку! Тот или иной простой монах мог бы согласиться с ней. Но как только этот простой монах становился епископом, он тут же начинал улавливать пользу, которую его предшественники имели от рабства…

То, что Эмма молчала, или, вернее, ее заставляли молчать, еще не означало, что она перестала думать. Она одобряла своих братьев, отменивших рабство в Нормандии. Но, услышав о деяниях своего брата, герцога, приказавшего отрубить множеству крестьян руку и ногу, чтобы те не могли охотиться на землях, которые он считал своими, Эмма начала понимать: рабство — вопрос не только внешней свободы. В Нормандии считалось: герцог и его семья владеют практически всем, так значит, все остальные — «рабы государства»? Ведь от милости герцога зависела степень их свободы!

Этельред иногда говорил: единственное, чему он научился у ее родственников за морем, был именно такой выгодный идеал правителя.

В мире, который охотнее всего и почти во всем следует за нормандцами, одинокой женщине трудно привлечь внимание к новым мыслям. Мыслям, к тому же не вполне понятным ей самой. Она хотела отменить рабство, но одновременно считала, что само по себе рабство — не главный вопрос. Речь идет о гораздо большем. А именно — о том, что, болтая с Кнутом, она называла «ошибкой в самом основании», не сумев дать лучшее определение или начертать контуры того нового основания, которое ею виделось.

Время от времени она доставала книгу Деяний святых апостолов и открывала ту часть Библии, что в Новом Завете следует за евангелиями. И там вновь и вновь перечитывала о первых христианах: «И ничего из имения своего не называли своим, но все у них было общее». Значит, несмотря ни на что, все же существует альтернатива так почитаемому Кнутом «богоустановленному порядку»?

152