Хёвдинг Нормандии. Эмма, королева двух королей - Страница 220

220

Незаконные сыновья Кнута не относились к тем, кого она любила, но они имели отношение к его жизни, и оба умерли молодыми.

Не лежит ли проклятье на всех, кто с нею связан? На всех сыновьях Этельреда. На Торкеле. Она могла продолжить этот список.

Нет, об этом слишком тяжело думать! И слишком тяжело нести это одной. Она должна исповедаться во всем, что связано с королем Артуром, священнику Стиганду, как только представится случай. Может быть, ей следовало бы выбрать более жесткого исповедника? Стиганд все-таки недостаточно суров, когда дело касается ее…

Хрип, донесшийся с постели, отвлек ее от низменных мыслей. Тело Кнютте дернулось, и он испустил дух.

Было 8 июня 1042 года — прошло неполных два года со дня его вступления на английский престол.

Ангел смерти унес последнего из рода Кнута.

Эмма спустилась в свою «сокровищницу», это было первым, что она сделала после смерти Хардекнута. Она выбрала череп святого Валентина Мученика из своего запаса реликвий и послала его в Нью-Мин — стер за упокой души Кнютте.

После этого она призвала к себе священника Стиганда и приказала ему срочно выехать с известием к Магнусу сыну Олава.

Эмма помнила о своем духовном родстве с королем Магнусом. Для него она королева-мать в той же степени, что и для Эдварда, хотя Эдвард был плотью от ее плоти. К тому же через Магнуса Англия должна стать частью прежней империи Кнута. Если королем станет Эдвард, Скандинавия выйдет из игры. К тому же Магнус находился в родстве с великим русским князем — кто знает, не станет ли Магнус в один прекрасный день королем или императором всей Северной Европы, включая Русь! Эдвард не женат, у него никогда не было любовниц, тем более никакого незаконного сына; Бог его знает, способен ли он вообще родить наследника?

Королю Магнусу первым следует узнать о смерти Кнютте: ведь он же унаследует датскую корону после Кнютте. Даже если Кнютте не нравилась мысль о том, что Магнус сменит его и на английском престоле, нельзя осуждать Магнуса за то, что он сам считает себя ближе всех к английскому трону.

Об Эдварде даже думать нечего! Не говоря уже о том, что он слишком напоминал Эмме о несчастном времени Этельреда; она могла наблюдать его вблизи, с тех пор, как он переехал из Нормандии в Англию. В Эдварде совсем не было ничего королевского, его совсем не интересовало управление страной. Он был кабинетным ученым, монахом. Когда он говорил по-английски, его с трудом можно было понять. Он стал бы игрушкой в руках своих советников.

Но были люди, которые видели положительное в «толстяке» Эдварде. В первую очередь, ярл Годвин, который, без сомнения, купил себе мир с королем Хардекнутом, но все еще ощущал последствия истории с Альфредом, особенно благодаря недоверию Эммы. Если Годвин изо всех сил примется ратовать за кандидатуру Эдварда, в Эдварде он найдет благодарного и доброжелательно настроенного монарха. Но и сам он станет главным советником Эдварда. Или, точнее говоря, позаботится о том, чтобы им сделаться, чтобы тем самым оказаться на деле правителем Англии.

Годвин тотчас встретился с епископом Люфингом. Они сразу же Договорились. Вместе они подставили свои паруса под ветер энтузиазма, который уже звенел в душах английской знати: наконец на трон опять взойдет англо-саксонская династия после стольких лет власти иностранных завоевателей!

Не успели еще положить в могилу короля Хардекнута рядом с его отцом, как Эдвард был провозглашен в Лондоне новым английским королем!

К тому времени Стиганд еще не успел доехать до короля Магнуса.

И это осталось похороненным в сердце Эммы. Она решила, что сейчас умнее всего не особенно показывать свое разочарование по поводу поспешного избрания короля. Вместо этого королева-мать не упустила возможность попросить нового короля об услуге: она хотела, чтобы ее капеллан Стиганд наконец получил Эльмхэмское епископство, теперь, когда оно стало вакантным.

Король Эдвард счел, что у него нет оснований отклонить эту просьбу.

Эмма распорядилась, чтобы Стиганда впустили к ней тайно, как только он вернется от Магнуса. Прошло время, уже наступила ранняя осень, вечер был холодным, и небо извергало на Англию воду, как во времена Ноя.

Наверняка Стиганд и сегодня вечером не придет. И все же Эмма велела затопить камин. Хорошо было нежиться у огня, даже одной. Свою охрану она отослала спать. Она сама могла поддержать огонь, да и погасить тоже.

Обычно Эмме нравилось оставаться одной, в часы, свободные от напряженных дневных трудов. Но теперь компанию ей хотели составить воспоминания, а такую компанию она не любила. Жалобные голоса будто сливались в молитву, словно пришло ее время подводить черту и подбивать итоги жизни. Но она не хотела им подпевать. Ей всего лишь пятьдесят семь лет, идет пятьдесят восьмой год, и она была полна будущим. Никакими недугами она не страдает и она не стыдится своей наготы перед зеркалом, пусть, может быть, и не при ярком дневном свете. Она также считала, что является своим строжайшим критиком.

Но в ее ушах все еще звучали голоса, а перед глазами разворачивались свитки, показывая ей старые и новые образы: Этельред на смертном одре, Кнут в гробу с ее диадемой на голове, Гуннхильд с белым и удивленным лицом — она не была свидетелем смерти дочери, но этот образ был все равно в ней. Ей не пришлось видеть выколотые глаза Альфреда, но ей так подробно и взволнованно об этом рассказывали, что она все равно что была там, близ Или. Изможденное лицо умирающего Кнютте должно было быть самым ярким и самым тяжелым образом, но он казался застывшим и пока еще не вполне настоящим.

220