Хёвдинг Нормандии. Эмма, королева двух королей - Страница 168

168

Как обычно, все трудности сваливаются на совсем невинного. Кнютте-малыш был абсолютно безутешен после исчезновения матери. Он не ел, не играл. Лишь стоял и упрямо смотрел на Итчен в ожидании, что она вернется; он все время плакал и манил ее ручкой.

Все говорили: он такой маленький, он скоро забудет. Но это было не так. Как бы он ни был мал, он раздумывал над причиной случившегося.

— Мама, что ли, думает, что я совсем глупый? — удивлялся он.

Наконец его няня поняла — Кнютте решил, что это его наказали за какой-то проступок. И она готова уже была ответить, что его мама вернется к нему с братиком или сестричкой. Но не была уверена, что ей позволено рассказывать то, что все знали другие. Да и это могло быть невеликим утешением.

Из веселого и ласкового ребенка Хардекнут превратился в мрачного, готового щипаться и коварно быть ногой и вскоре дал основание для своего имени. Своего отца он не знал и не хотел с ним дружить, смутно ощущая, что тот как-то виновен в отъезде Эммы.

В августе Эмма родила дочь. Архиепископ Роберт крестил ее. Эмма дала ей имя Гуннхильд, не спрашивая совета ни у отца ребенка, ни у своего супруга. Эмме приятно было назвать дочь именем своей первой истинной подруги на английской земле.

Эмма оставалась у своих в Руане и на празднество в честь Рождения Христа-конунга. Кнут считал, что к йолю ей следовало приехать домой, но Эмма посчитала, что и погода, и море слишком неблагоприятны, и затянула с отъездом и в январе. Раз ее вынудили отсутствовать так долго, то можно и еще подождать.

Единственный, кто не встретил ее с бурной радостью, был малыш Кнютте. Он не забыл ее; он все помнил. И то, что мать приехала домой с орущим младенцем, который, как утверждалось, был его сестричкой, не уменьшало ее коварства.

Кнут же, наоборот, гордился своей дочерью — раньше дочерей у него не было — и он подбрасывал ее и смеялся и опять подбрасывал до тех пока, пока Гуннхильд не стошнило на него. На него и это не подействовало!

— Гуннхильд, — лепетал он, — лучшего имени ты не могла бы получить. Так звали мою мать и тетку по отцу…

— Звали? Твоя мать умерла?

Он кивнул и уткнулся носом в пеленки Гуннхильд.

— Да, я был зимой в Польше и похоронил ее там.

А-га… Значит он успевал не только развратничать с Альфивой, там, по другую сторону моря.

— Вот так поразнюхаю еще несколько лет, возможно, еще что-нибудь новенькое узнаю?

— Я успел туда еще до того, как она умерла, — продолжил он и вдруг разговорился. — Ее радовало то, что она останется жить у моих сыновей. Ведь у брата Харальда никогда не было детей. Странные женщины — даже моя мать считает, что дети Гюты не так ценны, как мои, хотя они такие же ее внуки. Считала, что есть… Должны быть сыновья сыновей — иначе несправедливо!

Эмма перестала слушать его монолог. Значит, несмотря ни на что, сыновей наложницы он брал к их бабушке. А потом Кнютте будет напрасно ждать датского престола.

Об этом Эмма промолчала, но не смогла не спросить:

— И как же понравилась «бабушке» жена ее сына, Альфива?

— У-у-у! — взревел король и так резко вскочил, что до слез напугал бедняжку Гуннхильд. — Ты все болтаешь и болтаешь об Альфиве, скоро я совсем с ума сойду. Представь себе, если я начну болтать о…

Он закрыл за собой дверь на засов, и Эмма смутилась, но в то же время обрадовалась, что не услышала конец его речи. А он еще долго бранился и хлопал дверьми и что-то бормотал.

Пока Эмма успокаивала Гуннхильд, она успела заметить странность в отношении к ней Хардекнута. Значит, еще один потерянный ребенок? Нет, что касается Кнютте, его она не отдаст так легко, как прежде отдавала и своих, и чужих! Она должна завоевать его еще раз! Пока еще он не стал чужим ребенком, как ее трое детей в Руане. Когда она их навещала, они отвечали ей уважительно и благовоспитанно, но в то же время холодно и однословно. А когда те приходили «домой» к ней, особой разницы не было. Их мать, говорили им, зовут «королева Англии»: в этом слышалось сначала что-то интересное, но потом все больше чужеродное, и вскоре они уже обращались к ней как к важной даме, с которой им не о чем говорить. Собственно, так же мало могла рассказать им и она. «Дети» уже стали взрослыми, по крайней мере, мальчики, и жили давно без нее. Они не хотели вспоминать то, что когда-то помнили, они не хотели впускать ее в свои мечты и мысли.

Только наедине с Годой иногда еще удавалось достичь контакта. У Годы было что-то от Гуннор. Но Эмма все время чувствовала, что дочь только сидит и ждет момента, чтобы решиться спросить:

— Мама, можно я пойду к остальным? — «Остальные» были ее кузины и кузены-одногодки, говорившие по-французски.

И частенько Эмма успевала предупредить вопрос Годы:

— Послушай, Года, спасибо тебе, что зашла, а теперь пойди и поиграй с остальными!

Удастся ли ей сохранить Гуннхильд, свое дитя от Торкеля, — дочь, которую Кнут принял как свою с такой радостью?

Собственно, ей от души следовало бы радоваться и за Гуннхильд, и за самое себя, и за Торкеля. Кнут — великодушный человек. Так почему же она и не рада, и не благодарна, и не восхищена им?

* * *

Торкель был в Лондоне. Король вызвал его к себе, но в Уордроубском дворце его не было. Все думали, что король сейчас на стройке своего дворца у Вестминстера.

И Торкелю пришлось пересекать улицы до самых ворот Лангейта и затем переходить через узкий мост до Торнео; Вестминстер находился на острове. И там в зале старого дома рядом со стройкой нашел он короля.

168